Все мы
Я из Алтайского края, с Ребрихи — станция такая у Барнаула. Ох, как меня тянет на родину… Представьте себе: была у меня там семья — дочь с зятем, трое внуков. Схоронила я дочку в 2003 году — разбились на машине. Стала жить с ее детьми, старшую выдала в замуж. Поехали как-то на лошади на кладбище, могилкам поклониться, помянуть. У меня что первый муж был работящий, что второй, фронтовик, всю войну прошел, потом милиционером был, старшиной. Это случилось в апреле, тогда еще шла шуга. Возвращались по мостику, а он лопнутый оказался. Лошадь туда и завалилась. Все повыпрыгивали, детей вытащили, а внучка вернулась, чтобы животину освободить, сбрую обрезать, лошадь ее и затолкла.
Схоронила эту внучку. Продолжаю жить дальше. Внук и зять от меня отлучились, работали, правда. Напились однажды, подрались, и убил сын отца. Похоронила я зятя, внука посадили. Осталась одна, как у разбитого корыта.
Дочка другая мне из Новокузнецка звонит: продавай избенку, езжай к нам. Я запасливая, сбережения у меня были. С 12 лет, как началась война, в колхозе Микояна трудилась. Всякую работу, какая есть в колхозе, выполняла, хоть и дитё. Медаль дали потом, труженик тыла. У меня этих медалей много. Это сейчас я развалина никчемная: ноги не ходят, инвалид по зрению, глаза минус шешнадцать, а бывало… Ну вот, решили меня забрать. Какая же дочь от матери откажется?
Привезли меня сюда, прописали. Зять говорит: “Нам надо за квартиру платить, большая она, три комнаты”. Забрал деньги у меня. А спустя время говорит: “Тесно у нас, поезжай, мать, на дачу”. Пьющий он сам-то. Вот как-то напился: “Убирайся! — кричит. — Мне от тебя нужны были только деньги, а ты не нужна”. Я ему: “Куда же я теперь денусь? Зачем же вы меня с места стронули?” Дочка плачет: “Мама, из-за тебя наша семья рушится. Мне мужа жалко, я к нему привыкла”. Правда, побегали мы с ней, угол поискали. Меньше трех тысяч нигде не просят, а у меня пенсия — пять. А зять орет дочке: “Если ты ее сюда приведешь, я ее с балкона сброшу”.
Успокоила я доченьку: “Не расстраивайся, — говорю, — не хочу я вас разбивать. Я, старая карга, свое отжила, к вашей жизни негодная. Пойду, где приютят, там и останусь”. Ушла с узелком. Ходила-ходила — ноги не идут, глаза не видят. Палочкой стукаю. Холодно. Декабрь прошлогодний студеный был. Дошла до поликлиники, села на лавочку. К вечеру все разошлись. Сторож подходит: “Бабушка, а вы что сидите?” — “Сыночек, мне некуда идти, — говорю. — Если ты меня сейчас выгонишь, я на улице замерзну”. Он меня пожалел. Я там до утра на диванчике дремала, а потом поехала на трамвае в райсобес.
Повели меня в кабинет. Я им там сказала, что жить мне негде. Жила, как положено, а сейчас стала бомжом. Вот как жизнь доводит! Мне в кабинете сказали: “Бабушка, не плачь”. И сюда, в этот дом временный, меня определили. Спасибо им. Я здесь лишний раз на глаза не показываюсь, чтоб не мозолить. Обещали меня в дом престарелых пристроить. У меня и документы все готовы, и анализы я все прошла. А не примут, уеду в Алтайский край. Там я всех знаю и меня все знают. Что хотят, то пусть со мной и делают, если я ненужный человек стала. Вот бы кто меня сзади тюкнул, чтоб я не ведала, и — на тот свет, не мучаясь.
Мне тут не нравится. Еду сварить негде, все на сухом, из магазина. На колбасу пенсии не хватает. Люди живут рядом какие-то “протухшие”, так матерятся, что сердце заходится. Работы никакой, а хочется работать. Вот кто-то кофты старые выбрасывает, я подбираю, распускаю, стираю и следики вяжу. Всех соседок здесь обеспечила, а они мне за это кваску покупают. На ощупь, конечно, плету. Мне смотреть не надо — все равно не вижу. Радио бы послушала, да приемничек, что мне Тулеев подарил, у дочки остался. Мне власть к каждому празднику открытки шлет. Уважают. Я ничего, креплюсь, не плачу, как говорится: “Господи Иисусе, вперед несуся, и ты сзади не отставай.
Отсюда