Пост без названия
Суббота, января 2, 2010Я сидел в баре аэропорта «Внуково» перед вылетом в Питер, к Вишне, пил пиво и читал почту на айфоне. Там было письмо от Ольги Пинскер, в котором она рассказывала историю врача из Ташкента, который заболел лейкозом и теперь лечится в Москве, продолжая бесплатно консультировать. Обычно я стираю приходящие мне от незнакомых людей письма о помощи. Обычно это безличные письма, разосланные на авось, по адрес-листу, и просящий человек еще не вполне для самого себя сформулировал, что же ему надо. Это не оттого, что я такой черствый или требовательный — просто собирателей денег бывает достаточно много и каждое из таких писем все-таки найдет адресата. Но я не фонд и не могу объять необъятного, а выполнение просьб тех, кому я доверяю и кто никогда не обратится ко мне просто так, занимает все то время, которое мы можем собирать деньги (включая непременные перерывы между сборами, без которых люди перестают жертвовать).
Но про Ольгу Пинскер я слышал. Я не помнил, в каком контексте, но у меня в голове крутилось что-то такое: Слоним, Гессен, Пинскер. То, что я о ней слышал значило лишь то, что все ее слова можно было очень просто проверить. Буквально парой звонков. А люди, которые знают, что все можно проверить парой звонков, обычно не пишут туфты.
Я сразу же перезвонил и сказал, что мы скорее всего будем этим займемся. Сумма там была огромная — тысяч тридцать или около того. Но сам случай был такой, что к нему наверняка подключились бы и другие, поэтому ничего невозможного в этом сборе не было. Просто в медийном смысле история была очень красивая. И это был шанс сделать шаг вперед.
Я знаю, вы тут сейчас все поражаетесь моему цинизму — как это так «в медийном смысле красивая», когда человек умирает? Но у благотворительности, как у любой другой области человеческой деятельности, есть свои природные законы. Несколько лет назад любой собиравший деньги в интернете считался мошенником по определению. Потом усилиями Алексея Налогина, Носика, Чистяковой, Егоровой, еще множества других первопроходцев (включая и нас) сбор благотворительных денег в интернете перестал быть экзотикой. К этому привыкли.
Но жертвовали только детям и преимущественно — девочкам. Собрать приличные деньги подростку было уже гораздо сложнее — например, одному подростку собрали денег только потому, что за него просила Ирина Богушевская. А не было бы у мамы этого подростка подруги Ирины Богушевской — нет, не собрали бы. Это звучит диковато, но это так. И до того врача из Ташкента никто для взрослых в ЖЖ крупные суммы не собирал. Пробовали, рисковали — но аудитория оказывалась глуха. К этому случаю трудно было остаться глухим. Врач, который сам спасал жизни, заболел опасной болезнью, но продолжает лечить. Плюс — врач из Ташкента (а «какое-то не такое» происхождение пациентов обычно помогает, хотя многие думают иначе — именно на контрасте). Средний русский жертвователь пока еще не дает деньги так, как дает их американский жертвователь. Американец дает деньги на благотворительность так, как чистят зубы — потому что нельзя не дать. Это впитано с молоком матери, это безусловный инстинкт — если ты зарабатываешь, то помогай. Мы пока еще только мечтаем о том, что у русских тоже когда-то появится подобный инстинкт, но сейчас это не так. Далеко не все русские сейчас на своих детей-то откладывают, не то, что незнакомым людям дают.
Русскому человеку надо испытать эмоцию. Это заставляет его дать деньги. Каждый нормальный человек реагирует на маленького ребенка или на девочку. А на 16-летнего пацана, например, уже не реагирует. И — не дает. Или «какой-нибудь не такой» ребенок — скажем, из Таджикистана или из даже Дагестана. Когда набегают уроды, которые кричат «а почему бы на русского не собрать?» — это вызывает эмоцию и нормальные люди начинают давать. Я говорю, может быть, не те вещи, которые следовало бы публично озвучивать и наверняка мои коллеги меня за это буду ругать — но это все так.
В общем, я тут же позвонил Носику и мы с ним договрились насчет PayPal, а по приезду от Вишни, где он курил, я пил, а вместе мы записывали веселые песни, так вот, по приезду от Вишни я позвонил нескольким людям из московской системы благотворительности (а это целая неформальная система, за счет которой частная (не олигархическая) благотворительность в Москве столь эффективна по сравнению с остальной Россией) и спросил про этого врача из Ташкента. Просто потому, что раз уж этот человек смог доехать из Ташкента до Москвы и начать лечиться — то без помощи благотворителей тут точно не обошлось. Мне рассказали, что да, такой парень есть, и все про него правда, и все уже поучаствовали, кроме меня. Проблема лишь в том, что у парня очень и очень сложный случай. И сколько всего понадобится денег даже трудно представить. Но есть и плюсы — на ТКМ (трансплантация костного мозга) ему уже дали сто тысяч евро, причем это была самая большая затрата. Так что осталось собрать на то, что эту трансплантацию могло бы обеспечить.
Случай был чистый и красивый, и одним из важнейших стимулов для меня заняться этим делом было именно то, что врач был взрослым. И это был шанс переломить ситуацию среди тех жертвователей, которые жертвуют по моим объявлениям (у «Общества китайского летчика») потому что если ты дал в первый раз, ты дашь и в последующие.
Мы собирали весь апрель 2009 года и собрали больше 30 тысяч долларов. Это был самый большой сбор в истории «Общества китайского летчика» (а она берет начало в декабре 2004 года, нам, кстати, было пять лет, а мы пропустили).
Врач из Ташкента, Тимур Аванесов, приехал за деньгами сам. То есть приехала, конечно, Ольга Пинскер, но Тимур напросился с ней. Ему хотелось поблагодарить лично меня, хотя тут совершенно ни при чем — я просто размещаю объяву.
Я вообще не люблю напрямую общаться с теми, кому помогаешь. Во-первых, не редки случаи (и у меня они были), когда человек, которому ты помогаешь (а поскольку мы обычно помогали детям, то их родители) начинают считать, что теперь ты будешь помогать им всегда. «Мы в ответе за тех, кого приручили» — кажется так про это писал один плохой французский писатель, но ведь мы никого не приручали! Мы просто откликнулись на просьбу о помощи и помогли. А потом мне приходилось нанимать родителям пациентов адвокатов (!), потому что они подрались, просить бандитов припугнуть одного чиновника, который мешал жить родителям другого пациента, даже устраивать одного пациента в аспирантуру, потому что туда, видите ли, не хотели брать девушек. Я, вы не поверите, до министра дошел! Хотя это было совершенно не то, за что я брался изначально. Бывают люди, которые собирают деньги и бывают люди, которые ходят по министрам. Бывают люди как Чистякова, которые и деньги собирают, и по министрам ходят, и квартиры родителям пациентов снимают, и законопроекты пишут, и гробы погибшим заказывают, и родителям эти гробы выдают и даже кровь 31 декабря собственную сдают. Но Чистякова — это ангел, потому что таких людей не бывает. А я не ангел. Я простой интернет-дрочер, и если я могу надрочить в интернете несколько штук грина на то или иное дорогое лекарство — то это, пожалуй, и все, что я могу. Я пытался сделать больше. Я ходил по кабинетам, знакомил московских благотворителей с сотрудниками администрации президента, даже пробовал пойти в политику чтобы делать это эффективнее. Я принял некоторое участие в инициации строительства того самого гематологического центра на Ленинском, возле РДКБ. Но я, поверьте, никогда не хотел снимать квартиры родителям пациентов или договариваться с бандитами, чтобы они пугали чиновников. Да, я слаб душой — но я не хотел.
И я не хотел, чтобы Тимур Аванесов приезжал ко мне в гости. В Мосрентген. Потому что я не знал, что ему говорить. Я не умею разговаривать с людьми, которые живут ощущением возможной скорой смерти. Этим людям не нужны никакие мои слова поддержки. Потому что слова не лечат лейкоз. Лейкоз лечат лекарства и процедуры, которые стоят больших денег. Поэтому лучшие слова поддержки больному лейкозом — это сумма денег, которую ты ему можешь дать. Я и на похороны никогда не езжу. Сотрудники «ПараГрафа», где за время моей там работы умерло три, кажется, человека тоже удивлялись — почему тебя не было на похоронах? А зачем? Какая от меня польза на этих похоронах? Какие такие слова я могу сказать родственникам покойника, которые их успокоят? Никаких таких слов не существует. Родственников покойника успокоит только время. А все эти люди, которые приехали на похороны и которых надо поить на поминках — это обуза. Такая же, как гости на свадьбе, которым совершенно плевать на жениха и невесту.
Но они все же приехали. Оля Пинскер, Тимур Аванесов и его младший брат. Тимур Аванесов был в маске. Низенький, намного ниже меня. Весь прозрачный. И с такой тревогой в глазах, какой я не видел ни у кого никогда. Блин, да я бы сам привез эти деньги куда надо, если бы знал, что он попрется ко мне в Мосрентген! Но Оля Пинскер сказала, что приедет сама. Но он приехал и я испытывал какую-то страшную неловкость, передавая ему деньги.
Во-первых, он благодарил за эти деньги меня, а ведь это были не мои деньги. Это были деньги «Общества китайского летчика», огромного количества людей, которые откликнулись на просьбу о помощи. Нет, я очень люблю, когда меня хвалят. Но только когда меня хвалят за то, что я сделал. А здесь я был всего лишь одним из того самого огромного количества людей, которые откликнулись на просьбу о помощи. И все, что я сделал — это повесил объявление, собрал деньги с разных счетов и обналичил их.
А во-вторых, я передавал ему деньги и на этом для меня все заканчивалось. А для него — не заканчивалось. Эти деньги нужны были ему для того, чтобы реализовать свой Последний Шанс в жизни. Нет, не тот последний шанс, про который говорят в американской поп-культуре. Это был Последний Шанс именно в Жизни, потому что ТКМ в лечении лейкозов на сегодня — последнее, что можно сделать. И если эта операция не помогает — человек умирает. А Тимуру Аванесову очень не хотелось умирать. И это тоже было написано у него в глазах. Кому же хочется умирать, не дожив и до тридцати? Причем умирать не так, как Турчинский и Трахтенберг — то есть, после долгих игр с огнем (пусть и с разным типом огня) и к тому же внезапно. А вот так — без игр с огнем и после долгой борьбы с тяжелой болезнью.
Никому не хочется. Тимуру Аванесову тоже не хотелось.
Однако он все-таки умер. 30 декабря у него разорвалась аорта. Врачи предусмотрели многие возможные осложнения после ТКМ — но он умер от разрыва аорты. Как будто упал с высоты. Внезапно. Хорошо хотя бы это — он не знал, что теперь уже действительно «всё», когда единственное, что тебе дают — это морфин.
На его лечение были потрачены многие деньги. Десятки тысяч долларов. Были ли эти деньги собраны зря? Нет, они ни в коем случае не были собраны зря.
Во-первых, не существует никакой более оправданной траты денег, чем трата денег на борьбу человека с тяжелой болезнью. Не существует.
Во-вторых, Тимур Аванесов таки сломал эту стену нежелания жертвовать взрослым. Уже после него мы собирали деньги на лечение взрослой Наталье Давыдовой — и собрали. Будем собирать дальше — теперь мы знаем, что это возможно.
Конечно, самому Тимуру Аванесову и его родным подобный качественный шаг в российской частной благотворительности уже никак не поможет.
Но поможет многим другим, кому подобная помощь еще только понадобится.
И уже только поэтому Тимур Аванесов прожил свою короткую жизнь не зря.
Эта фраза ужасно пошлая и ужасно банальная.
Тимур Аванесов прожил бы свою жизнь не зря и в том случае, если бы выжил. Никакого подвига в его смерти нет — просто болезнь победила. Врачи пока еще не всемогущи.
Но поскольку он умер и другого случая сказать ему «спасибо» мне уже не представится — я говорю ему «Спасибо, Тимур».
От имени всех тех, кто все-таки выживет.
