Однажды моя знакомая судья должна была судить видного оппозиционера, которого арестовали на несогласованном митинге или шествии. Это был кошмар, потому что все, что там происходило, воспринималось как агрессия. Куча народу орущего, что судья — сволочь, куча ментов и оппозиционер, который заявляет, что он просто шел с приятелем по улице, а тысяча людей, которые шли за ним, — это неизвестно кто. Он их не знает. Это же тоже гадость какая-то. Всем же понятно, что он пытался провести несанкционированный митинг или шествие. Почему его не санкционировали, другой вопрос. Но не санкционировали — значит, ты нарушаешь закон. Но вот тебя уже поймали, тебя уже судят. Ну какого же черта ты, взрослый мужик, оппозиционер хренов, белиберду несешь о том, что ты шел в «Макдоналдс». Вот здесь мое чувство справедливости взыграло. Ведь ты сейчас предал тех людей, которых ты вывел за собой. Реально предал. Ты сказал, что ты их вообще не знаешь, и почему они поперлись за тобой, вообще непонятно. «Лицо у меня узнаваемое», — такая была позиция. Об этом вообще тогда никто не говорил. А мне кажется, так нельзя, надо быть последовательным. А то тут я помитинговал, а тут я сбежал, и вот где моя гражданская позиция, вообще непонятно. Давай, будь как Вера Засулич, мол, я застрелила градоначальника, потому что я считаю, что полицейская монархия — это отвратительно.
У меня была такая позиция, что закон нельзя нарушать. Он априори закон. Есть порядок организации шествий — выполни это, а потом иди митингуй. На что мне умные люди из моего окружения отвечали, что оппозиция в наше время не может физически этого сделать, ее лишают права. Этот закон — он по-дурацки написан. Я говорила: «О’кей. Вам не нравится закон, тогда идите в Думу и измените его». Но вот после этих выборов я все пересмотрела. Получается, в Думу не попасть, закон не изменить, поэтому какой-то замкнутый круг.
Представьте эмоциональное состояние моей подруги. Она достаточно молодая, эмоционально не очень устойчивая. Врывается в зал человек двадцать. Они тычут ей в морду микрофоном, орут, что они западная пресса, что они не допустят беззакония. А когда тебе тычут микрофоном и орут, что сейчас расскажут обо всех беззакониях, которые ты тут творишь, — априори, ты еще даже «Здрасьте» не успел сказать, — то ты уже не любишь этих людей. Они тебя обижают. Надо спасаться как-то.
Дальше входит оппозиционер со своими адвокатами, которые начинают ее просто мордовать. То есть они начинают подавать ходатайства, отводы, тянут время. Она, может быть, и готова была бы какое-то законное решение вынести, но когда на тебя начинают так давить, как это делали они… Ты реально видишь, что они над тобой издеваются, ты реально видишь, что они злоупотребляют правами, ты реально видишь, что они затягивают рассмотрение дела. Что они пришли вот тут, такие красавцы, они тебя ненавидят, точнее, им плевать на тебя лично, но они делают лично тебе плохо.
А сверху ставится задача успеть рассмотреть как можно быстрее дела всех, кто находится под арестом. Каких-то конкретных указаний у нее не было, но было «революционное правосознание». Он активный, у него статья 19.3 (сопротивление при задержании. — БГ), он такая известная личность… В этой ситуации и при том накале просто в голове не укладывалось, как можно было не поддержать милицию. Не было сомнений, что надо арестовывать. Почему, кстати, не было — непонятно.
Отсюда