Я очень хорошо помню утро 10 ноября 1982 года.
У нас была маленькая школа и мы учились в две смены. Начальная школа и девятый-десятый классы учились в первую смену — то есть, с утра. А то, что между — во вторую смену. То есть — с 14 часов. Ну и до 18 где-то. Темень уже была страшная (Апатиты, если кто в танке — это крайний север, там полярная ночь). То есть, уроки можно было делать только с утра, но с утра родители были на работе и уроки, разумеется, никто и не делал.
Зато все смотрели телик. По телику показывали повторы того, что было накануне. Нынешние революционеры и не знаю, сколько тогда у нас было телевизионных каналов. Я им отвечаю: один. У нас был один канал. В Москве было два — и по второму показывали «Спокойной ночи, малыши». У нас «Спокойной ночи, малыши» не было, поэтому это был атрибут столичной жизни. Наряду с «Пепси-колой» (которой у нас тоже не было) и метро.
Вечером по одной программе тв показывали кино, а утром его повторяли. Кино-говно, но делать-то все равно было нечего. В окне были Хибины и поезда комбината «Апатит» с концентратом (когда-то из-за него посадят Платона Лебедева).
И вот одно из таких утр, серый свет, солнца нет, я смотрю какой-то повтор и вдруг заставка Интервидения. Нынешним и не объяснить, что это, а это было вот так:

Только обычно это показывали, когда сообщали об очередном запуске космонавтов. И сопровождалось это музыкой Глинки, которую Ельцин потом ненадолго сделал гимном России.
А тут — тишина. ПРосто заставка — и тишина.
И я сразу понял, что случилось страшное.
Мне было одиннадцать лет. Я был в четвертом классе. Как раз первый год, когда начинается вторая смена.
И я как-то сразу понял, что или началась ядерная война, или умер Брежнев. Потому что ничего другого в моем сознании не помещалось. Ядерная война была самым страшным адом, а Брежнев был самым главным столпом (я родился когда он уже был), но при этом даже мы, дети, понимали, что он очень и очень стар.
Кстати, некоторое отступление. Брежнев умер в 76. Моему папе столько сегодня. И мой папа бодр, он работает, носится куда-то на машине, решает проблемы своей конторы, с внуками играет и все такое. То ли акселерация, то ли военные травмы у Брежнева — не знаю. Но такой развалиной в 76 лет быть как Брежнев — это сейчас, конечно, удивительно.
Ладно, конец отступления.
И вот диктор (кажется это был Игорь Кириллов) говорит, что таки да — умер Брежнев.
Я очень хорошо помню этот момент. Я помню очень отчетливо, что я сделал в этот момент. И я много раз это описывал в разных местах. Но теперь юбилей — повторю.
Так вот, когда диктор сказал: «Скончался ……. многие тут титулы …. Леонид Ильич Брежнев» — я посмотрел в окно.
Там была серость, были Хибины, их было видно (далеко не каждый день их видно, потому что туманы и облака). Там были трубы АНОФ-2 и ГРЭС. Промзона. Тундра. Говнище всё это вот.
И я посмотрел туда, потому что был уверен, что сейчас всё это исчезнет.
И наступит абсолютная темнота.
И мир перестанет существовать.
И я перестану существовать тоже.
Это одно из самых ярких впечатлений моего детства. Воспоминание, которое не стереть.
Темнота не наступила, мир не исчез.
Жизнь продолжилась.
Но этот вот момент я помню.
И через тридцать лет я захотел вам про него рассказать.