Я очень не любил его. «Принц Госплана» казался мне графоманской хуетой. «Чапаев и Пустота» невозможно было прочитать дальше 25-й страницы. А фраза «белела крыша купленного им белого мерседеса» из «Поколения П» просто выбешивала — так просто нельзя было писать.

И я совершенно не помню тот момент, когда я понял, что «Поколение П» — это главная русская книга девяностых. Что Пелевин — единственный в литературе, кому удалось ухватить, зафиксировать и отразить на бумаге тот странный, неуловимый флер русской жизни вокруг дефолта. Вот прямо как крохотного мотылька он его уловил и наколол на тонюсенькую булавку. И потом были «Числа», «Священная книга оборотня» — что-то вроде летописи. Я написал «единственный в литературе», поскольку был еще «единственный в музыке» — это Гребенщиков. Ему тоже удалось отразить это безумное, счастливое, беспредельно свободное и очень глупое время. Потом начались романы на каком-то толстом контракте, вымученные, но не без находок. А в последнем я даже видел заимствования из себя.

Но всё это неважно. Он уже в истории русской литературы рубежа веков. Наряду с Сорокиным.

И никого кроме них нет.

Сегодня Виктору Олеговичу Пелевину пятьдесят.