Мы с женой сейчас буквально рыдали. Не в переносном смысле, а в буквальном — слезами. Потому что это так круто, когда вдруг видишь совершенно гениальное. Вот просто ГЕНИАЛЬНОЕ — и даже сказать нечего, потому что дыхание перехватывает.

Гляньте:

Делали для Глеба генеалогическое дерево — в школу. Целиком не получилось, потому что надо было с картинками, а картинки есть не на всех далеко.

И все же степень нашей посконности и домотканности поразила даже меня.

Детей наших зовут Петр Максимович и Глеб Максимович.

Их родителей (то есть нас с женой) зовут Максим Витальевич и Екатерина Михайловна.

Моих родителей зовут Виталий Стефанович и Нелли Николаевна.

Родителей моей жены зовут Нина Ивановна и Михаил Васильевич.

Родителей Михаила Васильевича зовут Василий Васильевич и Клавдия Константиновна.

Родителей Нины Ивановны зовут Иван Николаевич и Акулина Никандровна (!)

Родителей Виталия Стефановича зовут Стефан Иванович и Ефимия Моисеевна. Это, конечно, интересный вопрос:

Стефан Иванович Кононенко был откуда-то с Украины. Он пропал без вести под Старой Руссой зимой сорок второго, когда моему папе было три года. Поэтому никаких особенных подробностей о нем мы не знаем. Но вот звали его Стефан — такое польское или западенское имя. Хотя он был не западенец! Известно, что Кононенки были из-под Донецка.

Теперь Ефимия Моисеевна. Бабушка моя происходила из ортодоксальной староверской семьи. Я могу много чего интересного про эту семью рассказать (в том числе, как крестили меня, опуская в воды реки Сал), но сейчас важно одно — всех в этой семьи называли только по святцам. И никак иначе. И если уж выпало Моисей — то, значит, был Моисей.

Вот родители Ефимии Моисеевны — Моисей Епифанович и Лукерья Савельевна.

Это тот самый мой прадед — донской казак, в существование которого не верит Прибыловский. Настоящий донской казак, прошедший три войны, после Великой Отечественной сдавший шашку и винтовку ментам и с тех пор содержавший пасеку во дворе. Я его помню — они с прабабушкой дожили почти до ста лет и умерли практически одновременно. Кстати, прабабушку взяли увозом в возрасте 16-ти лет. Несмотря на это, они прожили в согласии несколько десятилетий и родили то ли восемь, то ли девять детей. Разница между моей бабушкой Ефимией Моисеевной и младшей в их семье Татьяной Моисеевной была почти тридцать лет. Поэтому дети Татьяны Моисеевны — мои ровесники — приходятся мне дядьями, хотя играли мы в детстве как двоюродные братья. Жили они все (и живут до сих пор) в станице Константиновская, которая упоминается и в «Тихом Доне». Там таких старых казаков я видел немало — деды с бородами лопатой, в фуражках и штанах с лампасами ловили рыбу, медленно ходили по пыльным улицам или просто сидели на завалинках. С тех пор, как эти деды умерли, я не верю в существование нынешнего казачества. Потому что я видел, как выглядит настоящее.

Перейдем к маме. Родителей Нелли Николаевны (Нелли — просто модное имя было в то время) зовут Николай Кириллович и Анастасия Максимовна.

Николай Кириллович был машинист. И отец его был машинист, и дед его был машинист. Машинистами были другие дети Анастасии Максимовны — братья моей мамы. На железной дороге работали все их семьи и все вообще вокруг. Это был огромный и старинный железнодорожный клан Вовченко, живший в городе Кропоткине, где находится станция Кавказская Северо-Кавказской железной дороги — некогда крупнейший железнодорожный узел прямо около Тихорецкой, где поезд поварачивал на море. В общем, на эту тему я тоже могу много рассказывать, потому что с этими бабушкой и дедушкой проводил практически каждое лето. И даже возил к бабушке знакомиться мою первую серьезную девушку.

Родителей Анастасии Максимовны (вы не поверите, но тоже с украинской фамилией Панасенко) звали Максим Кириллович и Евдокия Германовна. В честь Максима Кирилловича, кстати, назван и я.

А, давайте расскажу еще пару историй. Две семьи — со стороны папы и со стороны мамы — поразительно разной жизнью жили в СССР. Семья родителей моего папы получила полный комплект всего советско-военного ада. Он жили в Ростове-на-Дону, который оккупировали два раза. В первый же раз во дворе прямо на глазах у моего папы немцы расстреляли его бабушку и дедушку (родителей Стефана Кононенко). Папа этого, правда, не помнит, но бабушка рассказывала. Сам Стефан Кононенко, как я уже написал выше, пропал без вести в самое страшное время в самом страшном месте войны — вокруг Ленинграда. В конце семидесятых мы всей семьей ездили по новгородским лесам искать его фамилию на братских могилах. Это было удивительное совершенно путешествие по глухоманям, где в забытых богом и советской властью лесных хуторах жили люди с собственными автомобилями Урал, на которых мы ездили по болотам. И везде были могилы, могилы, могилы — сотни тысяч людей, и это только похороненные! В совершенно недоступных местах, в глухих лесах и топких болотах. Фамилию мы не нашли, но в одном из местных военкоматов, как-то связанных с той бумагой о пропаже без вести (я не помню деталей, мне было шесть лет) папе пообещали нанести имя деда на одну из могил. Какие-то родственники со стороны Ивановых попали в сталинские лагеря — у нас в семье (образцовопоказательной советской) об этом не рассказывали, но какой-то из детей деда Моисея и бабушки Луши отсидел, кажется, двадцать пять лет.

А со стороны семьи мамы всё было совершенно иначе. Кропоткин тоже был оккупирован, и в доме Вовченко (он, кстати, до сих пор существует и принадлежит теперь моему двоюродному брату. Этому дому больше ста лет), так вот, в этом доме поселился немецкий офицер с денщиком. Семью выгнали в летнюю кухню, где они и жили, готовя немцам еду. А продукты немцы давали сами, и вся семья питалась этими продуктами тоже. Это была бабушка с детьми, а дедушка Николай Кириллович в это время водил поезда. Эшелоны со всей этой вот военной фигней — это была его служба. И когда немцы приближались к Тихорецкой, советская авиация стала бомбить станцию. Чтобы немцам не достались ни пути, ни поезда. И разбомбила всё. Деду повредило руку. Он с помощником решили идти до Кавказской пешком. По дороге наткнулись на немецких мотоциклистов и дед, во избежание проблем, закопал свой партбилет. С теми немцами обошлось и дед с помощником вернулись домой. Офицеру сказали, что дед был на заработках. Где, кстати, и повредил руку. А на следующий день немцы стали собирать по дворам людей на работы. Дошли и до нашего двора, однако дед отказался идти (!), сославшись на пораненную руку. И что же сделали немецко-фашистские оккупанты? Они сказали — ну, раз так, то ок — и ушли. Опять пронесло.

После того, как Кропоткин освободили, дед пошел к коммунистам и рассказал про закопанный партбилет. Его немедленно исключили из партии. И?… и ничего. Дед продолжал работать. А после войны его в партии тихо восстановили.

И последняя такая история — в 52-м году у деда поезд сошел с рельсов. Из-за повреждения пути. Деда вызвали в Москву. Семья с ним попрощалась как в последний раз — 52-й год, страшный год. Однако в Москве деда выслушали, согласились с его словами и отпустили домой — дальше работать. Это было чистое чудо.

В Кропоткине есть переулок Узкий — это действительно очень узкий проход между улицами, шириной меньше метра. И когда бабушка там с коляской натолкнулась на встречного немецкого офицера во время оккупации — он ей помог разминуться и чем-то там даже с коляской помог. Бабушка оставалась довольна немцами до самой смерти. А единственная потеря от войны в семье мамы была от советской авиабомбы, упавшей прямо в наш двор. Бомба уничтожила старую яблоню и покосила одну из стен дома. Когда после смерти бабушки дом отдали моему двоюродному брату, он эту стену отремонтировал. Это было лет пятнадцать назад. А до тех пор стена так и стояла — немного кривая и с дырками от осколков той авиабомбы. Но никого из бывших в доме не поранило.